Puskin, Alekszandr Szergejevics: The bronze horseman (Part II.) (МЕДНЫЙ ВСАДНИК (ЧАСТЬ ВТОРАЯ) in English)

Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И, грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.

Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.

Евгений смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит как на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.

И долго с бурными волнами
Боролся опытный гребец,
И скрыться вглубь меж их рядами
Всечасно с дерзкими пловцами
Готов был челн — и наконец
Достиг он берега.
          Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
Всё перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются. Евгений
Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известьем,
Как с запечатанным письмом.
И вот бежит уж он предместьем,
И вот залив, и близок дом...
Что ж это?..
    Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит... идет... еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты —
Снесло их, видно. Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.
       Ночная мгла
На город трепетный сошла;
Но долго жители не спали
И меж собою толковали
О дне минувшем.
       Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней; багряницей
Уже прикрыто было зло.
В порядок прежний всё вошло.
Уже по улицам свободным
С своим бесчувствием холодным
Ходил народ. Чиновный люд,
Покинув свой ночной приют,
На службу шел. Торгаш отважный,
Не унывая, открывал
Невой ограбленный подвал,
Сбираясь свой убыток важный
На ближнем выместить. С дворов
Свозили лодки.
       Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.

Но бедный, бедный мой Евгений ...
Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц — он
К себе домой не возвращался.
Его пустынный уголок
Отдал внаймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском.
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось — он
Не примечал. Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь ни человек,
Ни то ни сё, ни житель света,
Ни призрак мертвый...
       Раз он спал
У невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь об гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
Бедняк проснулся. Мрачно было:
Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой...
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился — и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.

Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался...
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?[1]

Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось...
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.

И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
       Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит,
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло
Домишко ветхой. Над водою
Остался он как черный куст.
Его прошедшею весною
Свезли на барке. Был он пуст
И весь разрушен. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради бога.

But now, with rack and ruin sated
And weary of her insolence
And uproar, Neva, still elated
With her rebellious turbulence,
Stole back, and left her booty stranded
And unregarded. So a bandit
Bursts with his horde upon a village
To smash and slay, destroy and pillage;
Whence yells, and violence, and alarms,
Gritting of teeth, and grievous harms
And wailings; then the evildoers
Rush home; but dreading the pursuers
And sagging with the stolen load
They drop their plunder on the road.

Meanwhile the water had abated
And pavements now uncovered lay;
And our Yevgeny, by dismay
And hope and longing agitated,
Sore-hearted to the river sped.
But still it lay disquieted
And still the wicked waves were seething
In pride of victory, as though
A flame were smoldering below;
And heavily was Neva breathing
Like to a horse besprent with foam
Who gallops from the battle home.

Yevgeny watches, and descrying
By happy chance a boat, goes flying
To hail the ferryman; and he,
Unhired and idle, willingly
Convoys him for a threepence, plying
Through that intimidating sea.
The old tried oarsman long contended
With the wild waters; hour by hour,
Sunk in the trough, the skiff descended
Mid rollers, ready to devour
Rash crew and all--at last contriving
To make the farther shore.
Arriving, Yevgeny--evil is his lot!--
Runs to the old familiar spot
Down the old street,--and knows it not.
All, to his horror, is demolished,
Leveled or ruined or abolished.
Houses are twisted all awry,
And some are altogether shattered,
Some shifted by the seas; and scattered
Are bodies, flung as bodies lie
On battlefields. Unthinkingly,
Half-fainting, and excruciated,
Yevgeny rushes on, awaited
By destiny with unrevealed
Tidings, as in a letter sealed.
He scours the suturb; and discerning
The bay, he knows the house is near;
And then stops short; ah, what is here!
Retreating, and again returning,
He looks--advances--looks again.
'Tis there they dwelt, the marks are plain;
There is the willow. Surely yonder
The gate was standing, in the past;
Now, washt away! No house!--O'ercast
With care, behold Yevgeny wander
Forever round and round the place,
And talk aloud, and strike his face
With his bare hand. A moment after,
He breaks into a roar of laughter.
The vapors of the night came down
Upon the terror-stricken town,
But all the people long debated
The doings of the day, and waited
And could not sleep. The morning light
From pale and weary clouds gleamed bright
On the still capital; no traces
Now of the woes of yesternight!
With royal purple it effaces
The mischief; all things are proceeding
In form and order as of old;
The people are already treading,
Impassive, in their fashion, cold,
Through the cleared thoroughfares, unheeding;
And now official folk forsake
Their last night's refuge, as they make
Their way to duty. Greatly daring,
The huckster now takes heart, unbaring
His cellar, late the prey and sack
Of Neva--hoping to get back
His heavy loss and wasted labor
Out of the pockets of his neighbor.
The drifted boats from each courtyard
Are carried.
To a certain bard,
A count, a favorite of heaven,
To one Khvostov[1], the theme was given
To chant in his immortal song
How Neva's shores had suffered wrong.

But my Yevgeny, poor, sick fellow!--
Alas, the tumult in his brain
Had left him powerless to sustain
Those shocks of terror. For the bellow
Of riotous winds and Neva near
Resounded always in his ear;
A host of hideous thoughts attacked him,
A kind of nightmare rent and racked him,
And on he wandered silently;
And as the week, the month, went by,
Never came home. His habitation,
As time ran out, the landlord took,
And leased the now deserted nook
For a poor poet's occupation.
Nor ever came Yevgeny home
For his belongings; he would roam,
A stranger to the world; his ration
A morsel tendered in compassion
Out of a window; he would tramp
All day, and on the quay would camp
To sleep; his garments, old and fraying,
Were all in tatters and decaying.
And the malicious boys would pelt
The man with stones; and oft he felt
The cabman's whiplash on him flicking;
For he had lost the skill of picking
His footsteps--deafened, it may be,
By fears that clamored inwardly.
So, dragging out his days, ill-fated,
He seemed like something miscreated,
No beast, nor yet of human birth,
Neither a denizen of earth
Nor phantom of the dead.
Belated
One night, on Neva wharf he slept.
Now summer days toward autumn crept;
A wet and stormy wind was blowing,
And Neva's sullen waters flowing
Splashed on the wharf and muttered there
Complaining--beat the slippery stair
As suitors beat in supplication
Unheeded at a judge's door.
In gloom and rain, amid the roar
Of winds--a sound of desolation
With cries of watchmen interchanged
Afar, who through the darkness ranged--
Our poor Yevgeny woke; and daunted,
By well-remembered terrors haunted,
He started sharply, rose in haste,
And forth upon his wanderings paced;
--And halted on a sudden, staring
About him silently, and wearing
A look of wild alarm and awe.
Where had he come? for now he saw
The pillars of that lofty dwelling
Where, on the perron sentineling,
Two lion-figures stand at guard
Like living things, keep watch and ward
With lifted paw. Upright and glooming,
Above the stony barrier looming,
The Image, with an arm flung wide,
Sat on his brazen horse astride.

And now Yevgeny, with a shiver
Of terror, felt his reason clear.
He knew the place, for it was here
The flood had gamboled, here the river
Had surged; here, rioting in their wrath,
The wicked waves had swept a path
And with their tumult had surrounded
Yevgeny, lions, square--and Him
Who, moveless and aloft and dim,
Our city by the sea had founded,
Whose will was Fate. Appalling there
He sat, begirt with mist and air.
What thoughts engrave His brow! what hidden
Power and authority He claims!
What fire in yonder charger flames!
Proud charger, whither art thou ridden,
Where leapest thou? and where, on whom,
Wilt plant thy hoof?--Ah, lord of doom
And potentate, 'twas thus, appearing
Above the void, and in thy hold
A curb of iron, thou sat'st of old
O'er Russia, on her haunches rearing!

About the Image, at its base,
Poor mad Yevgeny circled, straining
His wild gaze upward at the face
That once o'er half the world was reigning.
His eye was dimmed, cramped was his breast,
His brow on the cold grill was pressed,
While through his heart a flame was creeping
And in his veins the blood was leaping.
He halted sullenly beneath
The haughty Image, clenched his teeth
And clasped his hands, as though some devil
Possessed him, some dark power of evil,
And shuddered, whispering angrily,
"Ay, architect, with thy creation Of marvels....
Ah, beware of me!"
And then, in wild precipitation
He fled. For now he seemed to see
The awful Emperor, quietly,
With momentary anger burning,
His visage to Yevgeny turning!
And rushing through the empty square,
He hears behind him as it were
Thunders that rattle in a chorus,
A gallop ponderous, sonorous,
That shakes the pavement. At full height,
Illumined by the pale moonlight,
With arm outflung, behind him riding
See, the bronze horseman comes, bestriding
The charger, clanging in his flight.
All night the madman flees; no matter
Where he may wander at his will,
Hard on his track with heavy clatter
There the bronze horseman gallops still.

Thereafter, whensoever straying
Across that square Yevgeny went
By chance, his face was still betraying
Disturtance and bewilderment.
As though to ease a heart tormented
His hand upon it he would clap
In haste, put off his shabby cap,
And never raise his eyes demented,
And seek some byway unfrequented.
A little island lies in view
Along the shore; and here, belated,
Sometimes with nets a fisher-crew
Will moor and cook their long-awaited
And meager supper. Hither too
Some civil servant, idly floating,
Will come upon a Sunday, boating.
That isle is desolate and bare;
No blade of grass springs anywhere.
Once the great flood had sported, driving
The frail hut thither. Long surviving,
It floated on the water there
Like some black bush. A vessel plying
Bore it, last spring, upon her deck.
They found it empty, all a wreck;
And also, cold and dead and lying
Upon the threshold, they had found
My crazy hero. In the ground
His poor cold body there they hurried,
And left it to God's mercy, buried.