Большая элегия Джону Донну (Russian)
Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Уснуло все. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
ее конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.
Уснули арки, стены, окна, все.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
Уснули тюрьмы, за'мки. Спят весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят, торчат их уши.
Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
Спит парусник в порту. Вода со снегом
под кузовом его во сне сипит,
сливаясь вдалеке с уснувшим небом.
Джон Донн уснул. И море вместе с ним.
И берег меловой уснул над морем.
Весь остров спит, объятый сном одним.
И каждый сад закрыт тройным запором.
Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.
Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.
Лисицы, волк. Залез медведь в постель.
Наносит снег у входов нор сугробы.
И птицы спят. Не слышно пенья их.
Вороний крик не слышен, ночь, совиный
не слышен смех. Простор английский тих.
Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.
Уснуло все. Лежат в своих гробах
все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях
живые спят в морях своих рубах.
По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.
Уснуло все. Спят реки, горы, лес.
Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.
Лишь белый снег летит с ночных небес.
Но спят и там, у всех над головою.
Спят ангелы. Тревожный мир забыт
во сне святыми -- к их стыду святому.
Геенна спит и Рай прекрасный спит.
Никто не выйдет в этот час из дому.
Господь уснул. Земля сейчас чужда.
Глаза не видят, слух не внемлет боле.
И дьявол спит. И вместе с ним вражда
заснула на снегу в английском поле.
Спят всадники. Архангел спит с трубой.
И кони спят, во сне качаясь плавно.
И херувимы все -- одной толпой,
обнявшись, спят под сводом церкви Павла.
Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.
Все образы, все рифмы. Сильных, слабых
найти нельзя. Порок, тоска, грехи,
равно тихи, лежат в своих силлабах.
И каждый стих с другим, как близкий брат,
хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.
Но каждый так далек от райских врат,
так беден, густ, так чист, что в них -- единство.
Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.
Хореи спят, как стражи, слева, справа.
И спит виденье в них летейских вод.
И крепко спит за ним другое -- слава.
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белесый снегопад
в пространстве ищет черных пятен малость.
Уснуло все. Спят крепко толпы книг.
Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.
Спят речи все, со всею правдой в них.
Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.
Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
И только снег шуршит во тьме дорог.
И больше звуков нет на целом свете.
Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,
там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
Там кто-то предоставлен всей зиме.
И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
А нити нет... И он так одиноко
плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!
"Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,
возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,
любви моей?.. Во тьме идешь домой.
Не ты ль кричишь во мраке?" -- Нет ответа.
"Не вы ль там, херувимы? Грустный хор
напомнило мне этих слез звучанье.
Не вы ль решились спящий мой собор
покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.
"Не ты ли, Павел? Правда, голос твой
уж слишком огрублен суровой речью.
Не ты ль поник во тьме седой главой
и плачешь там?" -- Но тишь летит навстречу.
"Не та ль во тьме прикрыла взор рука,
которая повсюду здесь маячит?
Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,
но слишком уж высокий голос плачет".
Молчанье. Тишь. -- "Не ты ли, Гавриил,
подул в трубу, а кто-то громко лает?
Но что ж лишь я один глаза открыл,
а всадники своих коней седлают.
Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.
А гончие уж мчат с небес толпою.
Не ты ли, Гавриил, среди зимы
рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"
"Нет, это я, твоя душа, Джон Донн.
Здесь я одна скорблю в небесной выси
о том, что создала своим трудом
тяжелые, как цепи, чувства, мысли.
Ты с этим грузом мог вершить полет
среди страстей, среди грехов, и выше.
Ты птицей был и видел свой народ
повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.
Ты видел все моря, весь дальний край.
И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.
Ты видел также явно светлый Рай
в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
Ты видел: жизнь, она как остров твой.
И с Океаном этим ты встречался:
со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
Ты Бога облетел и вспять помчался.
Но этот груз тебя не пустит ввысь,
откуда этот мир -- лишь сотня башен
да ленты рек, и где, при взгляде вниз,
сей страшный суд совсем не страшен.
И климат там недвижен, в той стране.
Откуда все, как сон больной в истоме.
Господь оттуда -- только свет в окне
туманной ночью в самом дальнем доме.
Поля бывают. Их не пашет плуг.
Года не пашет. И века не пашет.
Одни леса стоят стеной вокруг,
а только дождь в траве огромной пляшет.
Тот первый дровосек, чей тощий конь
вбежит туда, плутая в страхе чащей,
на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
в своей долине, там, вдали лежащей.
Все, все вдали. А здесь неясный край.
Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
И колокольный звон совсем не слышен.
И он поймет, что все -- вдали. К лесам
он лошадь повернет движеньем резким.
И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
и бедный конь -- все станет сном библейским.
Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.
Вернуться суждено мне в эти камни.
Нельзя прийти туда мне во плоти.
Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.
Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,
в сырой земле, забыв навек, на муку
бесплодного желанья плыть вослед,
чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.
Но чу! пока я плачем твой ночлег
смущаю здесь, -- летит во тьму, не тает,
разлуку нашу здесь сшивая, снег,
и взад-вперед игла, игла летает.
Не я рыдаю -- плачешь ты, Джон Донн.
Лежишь один, и спит в шкафах посуда,
покуда снег летит на спящий дом,
покуда снег летит во тьму оттуда".
Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
свой чистый путь и жажду жизни лучшей
раз навсегда доверив той звезде,
которая сейчас закрыта тучей.
Подобье птиц. Душа его чиста,
а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
естественней вороньего гнезда
над серою толпой пустых скворешен.
Подобье птиц, и он проснется днем.
Сейчас -- лежит под покрывалом белым,
покуда сшито снегом, сшито сном
пространство меж душой и спящим телом.
Уснуло все. Но ждут еще конца
два-три стиха и скалят рот щербато,
что светская любовь -- лишь долг певца,
духовная любовь -- лишь плоть аббата.
На чье бы колесо сих вод не лить,
оно все тот же хлеб на свете мелет.
Ведь если можно с кем-то жизнь делить,
то кто же с нами нашу смерть разделит?
Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.
Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.
Еще рывок! И только небосвод
во мраке иногда берет иглу портного.
Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
Того гляди и выглянет из туч
Звезда, что столько лет твой мир хранила. Uploaded by | Sebestyén Péter |
Source of the quotation | http://www.world-art.ru/lyric |
|
Elégia John Donne-ért (Hungarian)
I
John Donne aludni tért. És alszanak képek, falak és ágy, padló se másképp. Elaludt asztal, szőnyeg, zár, lakat, szekrény és függöny, gyertya és pohárszék. Elaludt minden. Tál, pohár, palack, porcelán, kristály, mécs, üvegcse, téka, kenyér, kés, óra, kőedény, damaszt, lépcsőfok, ajtó. Mindenütt csak éj van. Éj mindenütt: szem, szöglet, ágynemű, fiók, papírlap alszik, egy kihordott beszéd, szavastul, tűzfogó, kihűlt kandalló, szén, fatuskó, mind a dolgok. Zeke, pamlag, széktámla, bocskor, árny, gyapjúharisnya, tükörmélyi fények, kereszt, mosdótál, gyolcslepel, topán, falnál a seprű, mind aludni tértek. Elaludt mind. Az ablak. Rajta hó. Szomszéd tetők hósíkja dől, akárha lovat takarna. Egész álmodó városrészt szel az ablaktest halálra. Alszik fal, ablak, boltív, mindegyik. Gránittömb, kockakő, a kert s a rácsa. Kerék se nyikkan, fény se cikkan itt... Sarokkő, vaslánc, kerítés, ciráda. Elaludt ajtó, rézgyűrű, kilincs, kampó, retesz, zár, kulccsal és lakattal. Itt pisszenése, zizzenése sincs, csak épp a hónak. Álom. Nincs a hajnal. Elaludt börtön, zár. A mérlegek a halaspulton. Disznók, kettészelve. Ház, hátsóudvar. Láncra vert ebek. Pincében macska: álmában fülelne. Egér és ember. London elaludt. A kikötőben gálya alszik, mélyen. Álmában jeges víz sziszeg alul s szétoldódik az alvó, messzi égben.
II
John Donne aludni tért. S a víz felett mészkőpart dől az alvó tengerárra. Álom karjában az egész sziget. Minden kert három vaslakatra zárva. Cirbolya, jávor, luc, ezüstfenyő. Hegyoldal alszik, hegy patakja, útja. Rák, róka, farkas. Medve, rejtező. Odvak előtt a hó buckákba fújva. Madár alszik. Nem hallik éneke. Varjú se károg, éjjel van, kuvik se rikoltoz. Csendes Anglia tere. Csillag ring. Egér surran szemlesütve. Elaludt minden. Koporsókban, ím, feküsznek csöndben, alszanak a holtak. Ágyban az élők, ingük habjain. Magányban. Mélyen. Egymásba karolnak. Elaludt minden. Erdő, hegy, folyó. Alszik madár, vad, élő, holt vidék is. Csupán az éji égből száll a hó. S a fejek fölött elaludt az ég is.
III
Alszik az angyal mind. Szent szégyenük, hogy szentek álma nem tud földi búról. Alszik Gyehenna s boldog Édenük. Ez órán senki sem megy el hazulról. Alszik az Úr. A föld oly messzi lett. Nem lát a szem, s a fül se hajt a kínra. Alszik a Sátán. És a gyűlölet aludni dőlt az angol téli síkra. Alszik lovas, arkangyal, harsona. Álmában a ló épp hogy összerezdül. S egymásba karolt kerubok sora s a Szent Pál-székesegyház, boltivestül.
IV
John Donne aludni tért. Alszik a vers. Kép, ritmus. Fel sem izzik, meg se dobban. Mind elcsitulva vágy, vétség s a nyers bűntett a kötött számú szótagokban. És minden vers a másik rokona: egymás közt suttog s moccan egyet-egyet. S oly messze van az Éden kapuja, hogy szegény, sűrű versek ebben egyek. Minden sor alszik. Jambus zárt ive, trocheusok bal- s jobbra, mint a strázsák. Látomásuk, a Léthe bús vize. S mélyen, bennük, a dicsőség, a másság. Alszik a gond. A kínok álma mély. A bűn. A jó a rosszat átkarolva. A hű próféták. Hóhullás, fehér, vágyik a térben kis fekete foltra. Elaludt minden. El a könyvhalom. Szavak folyói feledés jegével. Beszédeken és igazságukon a lánc felcsörren egy-egy láncszemével. Mind mélyen alszik: szent, Sátán, az Úr. Rossz szolgát, hívőt, fiat nyűgöz álom. Surrog a hó s az út ködébe hull, más semmi hang nincs a kerek világon.
V
De csönd! Figyelj: a zúzos éjszakát hang tépi fel, mely sír, susog riadtan. A teljes télnek adja át magát, és sír. Kietlen éj. Valaki ott van. Oly vékony hang. Csak éppen, mint a tű. De nincs fonál. Csak ő leng a hidegben, magányosan. Köd és hó mindenütt. Éj s hajnal össze vannak öltve, fenn, fenn. "Ki jajgat itt? Őrangyalom, te vársz visszatérésre? hó alatt a nyárra? szerelmemre?! És vonz az éji ház!..." Csönd van. "Ki az, ki pusztába kiált ma?" "Ti, kerubok? A zengő könny imént tragikus kórus fenségével áradt... Székesegyházam alvó boltivét hagynátok el? Ti? Épp ti?!" Semmi válasz. "Te vagy-e, Pál? A hangod, úgy lehet, már csontkeményre vált szigoru szádon. Te horgasztod az éjbe ősz fejed, s te sírsz?" Csak a köd némasága szállong. "S az éji látást elfödő, a kéz az-é, mely itt fölsejlik mindenünnen? Uram, te vagy? A gondolat merész, de ez a sírás már követhetetlen." Csend. Némaság. "S ha tán te, Gábriél, fújsz harsonát, míg hangosan ugatnak? Ládd, egyedül csak az én szemem él, de a lovasok majd nyeregbe kapnak. Mind mélyen alszik. Az éj karjain. S az égi kopófalka szinte szárnyal. Ó, Gábriél, a tél zugában, ím, nem te zokogsz itt, árva harsonáddal?"
VI
Nem. Én, a lelked járok itt, John Donne. Én bűnhődöm csak az égi magasban, mert kezem nyoma van munkáimon: szenvedély, eszme, láncnál súlyosabban. E teher téged felröpíthetett eszmélet s bűnök közt, hogy arra szállj, hol fenn a madár, s te folyvást népedet láttad dőlt síkú tetők magasából. Láttad a tengert s messzi tájakat. Élted magadban s odalenn a Poklot. Láttál világos Édent - vágyadat, a leggyötrőbbet, mely elédbe forrott. Életet láttál. Sziget volt a föld. S Óceánt leltél, partokat, ahonnan csak sötétség, csak sötétség üvölt - Isten körébe szálltál s vissza onnan. De oly magasra nem visz a teher, honnét e földi tájék, hogyha nézed, csak tornyok száza, kúszó vízmeder, s tompulva fáj az Utolsó Itélet. És egyenletes az éghajlat ott. S onnét minden csak zsibbadt, lázas álom. S az Úr onnét csak fény, mely ablakot lobbant a ködben, egy útszéli házon. Imhol a szántó. Mégsem szántanak. Szántatlan év. Évszázad. Eke, hűtlen. Körül csak erdők, mint a támfalak, s eső kel táncra benn, a roppant fűben.
Uploaded by | Sebestyén Péter |
Publisher | Európa |
Source of the quotation | Post aetatem nostram - Versek |
Bookpage (from–to) | 93-101 |
Publication date | 1988 |
|
|